Своё полемическое исследование я начну с рассмотрения православного учения о т. н. «священном предании», его месте в системе православной догматики, а также об отношении «предания» к «писанию», и главное – какая аргументация подводится для обоснования всей этой спекуляции.

Первое, что хотелось бы подчеркнуть, это утверждение важности предания и его первостепенного значения в православии. На предании в православии базируется абсолютно всё, что выходит за рамки писания. При этом предание первично, а всё остальное, включая библейские тексты, вторично и может получить рецепцию только на основе предания, которое православными богословами понимается как сложившая долговременная (многовековая) практика, восходящая к апостольским временам (подразумевается, что к самим апостолам, поэтому и предание именуется «апостольским»). Это касается и догматики, и канонического права, и обрядово-богослужебной практики, и нравственно-аскетической традиции, и, наконец, определения канона и текста самого Священного Писания. Предание священно, потому что «освящено временем»; оно священно потому, что «свята» та «богочеловеческая» организация, которую православные выдают за церковь – «тело Христово», якобы хранящую предание по преемству от апостолов. Святость предания не подлежит сомнению, это предмет веры православных наравне с верой в писание, несмотря на то, что вера эта не только не подкрепляется абсолютно никакими фактами (кроме мнимой «давности»), но и явно противоречит всем имеющимся историческим свидетельствам, в чем мы убедимся по ходу дальнейшего исследования.

Однако нужно заметить, что в православии единого учения о предании всё же нет. Всё, что мы имеем по данному вопросу, это различные мнения, разбросанные по патристической литературе и различным тенденциозным компилятивным учебным пособиям, не закрепленные авторитетными соборными постановлениями (исключение – 91 и 92 правила Василия Великого, принятые Трулльским собором). В частности, Вселенские соборы никогда не занимались проблемой обоснования предания. Их участники воспринимали предание уже как данность, унаследованную с самой седой древности и которая сама по себе служила основанием для доказательств в догматических спорах. При этом, чтó именно разуметь под преданием, единого мнения не имелось. Ссылка на предание могла фигурировать как в качестве апелляции к авторитету апостолов (точнее практике, приписываемой апостолам), так и к авторитету святых отцов и соборов, уже довольно далеко отстоявших по времени от апостольской эпохи. Несмотря на то, что предание называют «апостольским», никто никогда не ставил задачи доказать апостольское происхождение той или иной практики, не зафиксированной в писании. Всякая практика освящалась лишь одной верой в непогрешимость церкви и в святость рукоположенных наставников – пресловутой церковной иерархии. Церковь и действующий в ней Дух всегда были именно той ширмой, за которую прятали и которой «освящали» всевозможные многочисленные человеческие нововведения, заблуждения или откровенные фальшивки в православии. Григорий Нисский считал, что предание носит силу доказательности и достоверности в самом себе.

«Для доказательства нашего учения, – рассуждает он, – достаточно иметь от отцов дошедшее к нам предание, как некоторое наследство, сообщаемое по порядку от апостолов через последующих святых»[1].

Теоретически можно признать, и почесть даже за факт, что некие устные наставления давались апостолами их ближайшим преемникам. Никто этого и не отрицает. Но никто не знает, каков был характер этих наставлений, и вообще, имели ли в себе эти наставления какую-то формальную сторону, или же это было частью общей проповеди, которую невозможно было искусственно загнать в рамки писаний и канонов? Кроме того, неизвестно (и доказать это невозможно на имеющемся материале), кто, как и с помощью каких именно средств и институтов сохранил это «апостольское предание», сохранил ли вообще, да и ставил ли своей обязательной целью такое сохранение и дальнейшую передачу «по преемству». А если сохранил и передал, то что именно и кому? Поэтому всякие рассуждения о «сохранности» и «передаче» неких «древних» «апостольских» преданий приобретает крайне спекулятивный надуманный характер, они явно выпадают из сферы научного исторического расследования и объективного интереса.

Безусловно, свидетельства в дошедших памятниках о том, что те или иные практики и учения действительно переданы от апостолов, имеются. Но они остаются не более, чем просто свидетельствами, такими же бездоказательными, как и любые бабьи сплетни. Первые сомнения в достоверности переданного «предания» закрадываются уже при сравнении этих практик и учений с теми, что зафиксированы в новозаветных писаниях, древних литургических памятниках и сочинениях раннехристианских писателей II-III вв., если их сравнивать с более поздними, раннесредневековыми и средневековыми. Разрыв в преемстве и предании слишком очевиден, чтобы его отрицать. Чем дальше по времени мы отстоим от эпохи апостольской, тем шире и глубже ощущается пропасть. Это очень хорошо видно и на литургическом, и на каноническом, и на догматическом «наследии» (если таковым термином вообще правомерно называть нововведения и фальшивки, выдаваемые за «апостольские предания»).

Будучи не в силах доказать апостольское происхождение тех или иных преданий, православные идеологи стали ограничивать предание областью «священного». Поэтому предание в православии чаще именуют обобщенно «священным преданием».

Но чем же всё-таки православие доказывает святость и непогрешимость предания? Как уже говорилось, святость предания обосновывается прежде всего святостью церкви. Это «доказательство» выглядит весьма абстрактно для стороннего наблюдателя, так как требуются весомые аргументы в пользу того, что свята имена та организация, которую православные выдают за «церковь Христа». Таких аргументов, конечно же, нет. Но они в православии и не требуются. Предлагается просто «поверить» в то, что именно православная церковь непогрешима. Конечно, некая система доводов, которая призвана убедить верующего в святости православной церкви, существует. Но аргументация эта базируется, опять-таки, на том же предании и, таким образом, получается замкнутый круг. Так, к примеру, православная церковь непогрешима потому, что именно она сохранила апостольское предание и преемство рукоположений от апостолов как залог благодати Святого Духа. И никого не волнует, что доказать это невозможно. Даже более того, существуют факты, опровергающие это и удостоверяющие, что православная церковь не сохранила ни того, ни другого. Факты эти частью можно найти в писании (которое в православии сформировано на основе предания), а частью в историко-литературном наследии. Предание также не доказуемо и на основе писания, поскольку писание в православии это только часть того же предания, как выше было сказано. По отношению к преданию писание вторично и должно быть истолковано на основе предания, «освященного» авторитетом «церкви», которую православные выдают за «Святую Соборную Апостольскую Церковь».

Что же касается аргументов в защиту теории предания, которые православные пытаются найти в писании, то все ссылки на Новый Завет представляют собой не более чем констатацию того, что во времена апостолов существовало некое «предание» (παραδοσις), которое «передавалось» и  должно было «содержаться» (1 Кор. 11:2, 2 Фесс. 2:15). Никаких особых разъяснений по поводу средств передачи предания, а также гарантий того, что оно не будет утрачено или искажено людьми, в этих отрывках нет. Откровение Ангелам семи церквей в Апокалипсисе дает основания утверждать, что в этих общинах имело место как раз систематическое искажение предания. В Эфесской церкви оставлена «первая любовь» (Откр. 2:4), в Пергамскую церковь проникла ересь николаитов (Откр. 2:15), в Фиатирской церкви попускается любодеяние и вкушение идоложертвенного (Откр. 2:20), церковь с Сардах настолько утратила предание, что стала мертвой, забыв то, что она приняла (Откр. 3:1-3), то же говорится и относительно церкви Лаодикии, которая в процессе искажения предания ослепла и стала нагой (Откр. 3:17). Никакая церковь, таким образом, не может обезопасить себя от повреждения предания, принятого от апостолов и хранимого ею. Если самые первые общины, церкви раннеапостольского периода, когда память об учениках Иисуса была еще живой, быстро уклонялись в дебри заблуждений, то что говорить о временах более поздних, когда образы апостолов скрылись за густой пеленой былых времен?

Выработанные православными теологами критерии в определении того, какая церковь предание соблюдает в чистоте, настолько относительны и абстрактны, что не могут являться доказательствами сами по себе. Аргументация сводится в основном к тому, что вся церковь в целом не может погрешить, а погрешают только отдельные лица, отдельные поместные церкви-общины, которые в результате от неё «отпадают». Даже если базироваться на этом постулате (что противоречит историческим данным), то всё равно в определении «непогрешимой» церкви будет необходимо иметь некие уже сложившиеся и искусственно заложенные взгляды на предание и учение, а формируются они на базе различных факторов, имеющих основу скорее не в объективном знании, а в религиозной составляющей. Любая церковь с любым учением с помощью сложной системы логических построений имеет все основания возводить свои предания и учения к апостолам и «доказывать» свою непогрешимость в понимании и употреблении божественных истин. Ведь католическая (западная) церковь делает то же самое и на тех же основаниях, что и православная. И спорам этим нет конца.

На греческом языке слово παραδοσις может быть интерпретировано как передача некоего знания или учения параллельно или помимо (παρα) существующего. Таким образом предание могло иметь значение, например, тайного знания, которое предлагалось в качестве учения только для совершенных. У самого Павла есть много намеков на то, что предание можно охарактеризовать именно так. Например:

«О мудрости же мы говорим среди совершенных, о мудрости же не века этого и не начальников века этого преходящих, но говорим о Божьей мудрости, скрытой в тайне, которую предопределил Бог прежде веков в славу нашу» (1 Кор. 2:6-7).

То есть некая «мудрость» передавалась изустно, предлагалась только для посвященных, а для прочих «профанов» скрывалась. На это могут указывать также рассуждения Павла о молоке и твердой пище (1 Кор. 3:2, Евр. 5:11-14), о необходимости оставить начатки учения и выйти из состояния «младенчества», чтобы устремиться к совершенству (Евр. 6:1, 1 Кор. 14:20; Еф. 4:14). Причем все эти наставления даются в категорической форме, а не как рекомендации. Таким образом в контексте новозаветных писаний предание приобретает совсем не то значение, которое ему приписывают православные, понимая под ним, к примеру, комплекс обрядово-богослужебных установлений. Теория предания вполне может быть интерпретирована в гностическом понимании – как тайное знание, передаваемое лишь одним «избранным», «совершенным», «духовным».

Итак, в новозаветных текстах вообще не определено, что такое «предание». Поэтому для того, чтобы его «хранить», православным для начала нужно показать, что под преданием они разумеют хотя бы то, что разумел под ним Павел (или кто-либо из других апостолов). А это-то как раз не ясно. Скорее даже мы имеем больше оснований утверждать, что предание Павла, которое он рекомендовал хранить, это совсем не то, что «хранится» и «передается» в православной церкви.

Безусловно, на почве теории тайного знания, передаваемого по преемству, может возникнуть множество спекуляций, однако априори отрицать возможность этого явления в ранней церкви безосновательно. Православие же не в состоянии не только ясно сформулировать что такое предание, но и четко определить его границы, что точно также не гарантирует его от всевозможных спекуляций и нововведений. Православное предание это тот безбрежный океан, который предназначен для того, чтобы всякий православный верующий в нем утонул.

Характерно, что для Василия Великого (см. 91 правило) «апостольское предание» принято «по преемству в тайне», ибо многое в церкви совершается по преданию «умалчиваемому и тайному», из «необнародываемого и неизрекаемого учения, которое отцы наши сохранили в недоступном любопытству и выведыванию молчании». По взгляду Василия, писанию не прилично «оглашать учение о том, на что непосвященным в таинство и воззрение непозволительно». Более того, вселенский учитель считает, что к тайным учениям, которые необходимо скрывать от народа, относятся и догматы. С этой целью он вводит разграничение понятий «догмат» и «проповедание». «Догматы, – пишет Василий, – умалчиваются, проповедания же обнародуются». Что имеется ввиду под «проповеданием», мы узнаём из рассуждения о том, что не все знают причины, по которым совершается в церкви то или иное действие, и что не все разумеют смысл писания, которое намеренно употребляет «неясность», «неудобосозерцаемым творя разум догматов ради пользы читающих». Авторитетный иерарх неожиданно заявляет, что само учение о Троице в православной церкви относится к неписанным тайным преданиям, которое нельзя вывести из писания, а лишь «из предания о крещении производим исповедание веры, подобное тайнодейственному изречению в крещении». Здесь Василий Великий косвенно признает, что православное учение о Троице никак нельзя вывести из писания. Все сии рассуждения очень роднят взгляд этого богослова на предание с гностическим. Объем предания он не определяет, равно как и не объясняет, что это такое в принципе. Приводя примеры из церковной жизни, Василий рассуждает только о значении предания и утверждает, что и писанные, и не писанные наставления «имеют одну и ту же силу для благочестия». Доказательствами этого утверждения вселенский учитель, конечно, себя не обременяет, но ограничивается указанием примеров из церковной практики, вошедших во всеобщее употребление (знаменование образом креста, обращение в молитве к востоку, формула эпиклезы и т. д.). Далее Василий заявляет более категорично: «мы не довольствуемся теми словами, о коих упомянул апостол или Евангелие». В 92-м правиле Василий Великий  добавляет, что в пользу достоверности предания указывает «долговременность», так как древность догматов сама по себе внушает благоговение, представляя в ней «досточтимый вид». Вошедшие в канонический норматив правила Каппадокийского архиепископа можно назвать классическими в православном учении о том, что же всё-таки представляет собой «священное предание». Нетрудно заметить, что взгляды вселенского учителя IV в. на предмет порой резко контрастируют с тем, что стало привычным читать по этому поводу в катехизических учебниках.

Согласно мнению позднейших православных богословов предание это та часть откровения, которая передавалась по преемству от апостолов устно, а затем была зафиксирована в сочинениях святых отцов и в решениях соборов (вселенских и поместных). В этом просматривается явная аналогия с раввинистическим учением об «устной Торе», якобы полученной пророком Моисеем на горе Синай вместе с писанным «Законом». Это учение начало формироваться в фарисейской среде «таннаев»[2] уже до Р. Х. и, очевидно, стало для Иисуса предметом обличения и полемики. Один из самых видных идеологов иудаизма рубежа I-II в. рабби Акиба бен Иосеф, стоявший у истоков формирования Талмуда и Мишны, считал, что Тора нуждается в дополнительных толкованиях, которые должны ограждать Учение от инородного влияния языческих религий и нарождавшегося христианства. Основание для толкований рабби Акиба находил в «устном учении», которое унаследовано по преемству от предыдущих учителей и, в конечном итоге, от самого Моисея. Авторитет Акибы был настолько высок, что его прозвали «отцом устного учения». Его сравнивали с пророком Моисеем, утверждая, что Моисей получил «синайское откровение», а Акиба – «устное учение». Талмуд в понятиях евреев это «устный Закон», авторитет которого стоит наравне или даже выше самой Торы. Впоследствии хранителями предания сделались «масореты» (др.-евр. масорá – «традиция», «предание»), которые занимались кодификацией ветхозаветного канона Библии. Таким образом, как и в православии, в талмудическом иудаизме канон священных книг был выработан также на основе устной традиции, которая увенчалась текстологической деятельностью масоретов. Православие своё учение о предании заимствовало из талмудического иудаизма, на что указывают явные параллели с учением о предании, выработанном раввинами. Исключая «устную Тору» из комплекса собственных священных традиций, хранимых наравне с писанием, православие противоречит само себе, поскольку в своих представлениях о предании базируется на тех же самых понятиях, на которых покоится талмудический иудаизм в его доказательствах аутентичности «неписанного Закона», якобы унаследованного иудейскими учителями по преемству от Моисея. Как в иудаизме, так и в православии, некоторые предания получили значение «священных» благодаря авторитету тех лиц, которые ввели их в практику. Поэтому священное предание иногда называется «отеческим». Для некоторых учителей православия характерно даже прямое обожествление таких авторитетов. Григорий Нисский настаивает, что все пророки, апостолы, а также проповедники, пастыри и учителя

«должны быть равно чествуемы, как и Святой Дух, потому что сделались наставниками благочестия для живших после них»[3].

Что это, если не человекопоклонство?

С другой стороны, источник православного учения о предании, что хорошо видно на вышеприведенном примере учения Василия Великого, можно найти в гностицизме. И многие ученые справедливо считают именно гностицизм источником теории предания, которую православные «подглядели» у гностических учителей. Для гностиков предание представляло сумму неписанных положений, передаваемую и известную только совершенным (точно, как по Василию Великому). Гностическое предание занимало самое важное значение в их доктрине. Они считали его «единым чистым источником богословского ведения» и в нем одном видели прямое выражение истины, которая передается не через письмена, а живым голосом. Сам Иисус Христос учил толпу, т. е. несовершенных, в притчах, и только ученикам наедине открывал «неизреченные тайны Божьи». Тайное учение затем было передано от апостолов гностическим учителям, истинным его блюстителям. Многообразие учений объяснялось наследованием преданий от разных апостолов (что свою аналогию, кстати, нашло и в православии, когда возникла необходимость объяснить различия в практике поместных церквей).

На фоне иудаизма и гностицизма, где имелись аналогичные учения и формулировки, выделить православное учение о православном предании в нечто само по себе уникальное не представляется возможным. В поствавилонском иудаизме существовали мистические учения, сродные гностицизму, так что можно говорить о выявлении общих корней доктрины «священного предания». Некоторые исследователи убеждены, что античный гностицизм базируется на культах и мистических учениях древней Месопотамии, которые также отразились и в Талмуде. Гностицизм и иудаизм являют собой похожие примеры касательно полемики в защиту аутентичности своих преданий, представляя аналогичную систему аргументации. В данном случае православным просто «нечем крыть», когда они пытаются обосновать свою веру на устном предании, потому что в иудаизме и гностицизме существует своя вполне конкурентноспособная альтернатива, возводимая к той же самой «седой древности» и «авторитету отцов». Не видно, за счет чего православные «выигрывали» бы и в споре о предании и преемстве с католическими теологами, которые применяют ту же систему аргументации.

Л. Л. Гифес
8 декабря 2006 (отредактировано март 2017)

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Migne, t. 45; Contra Eunomium, lib. IV, col. 653.

[2] От др.-евр. танна – устная передача.

[3] Migne, t. 45; Contra Eunomium, lib. II, col. 553.

Реклама